Глава 6. Конец эпохи «неприкасаемых»

Знакомясь с материалами перекрёстных допросов, с письмами самого Бухарина можно утверждать, что его положение в заговоре первой половины ХХ века, было примерно таким же, как у Трубецкого в первой половине ХІХ века. Причём обратите, внимание, что я практически не использую в этой работе материалы суда и досудебного расследования. Хотя их нельзя сбрасывать со счёта, но там всё-таки чувствуется работа следователя.

Вначале участия в заговоре, как Бухарина, так и Трубецкого, тайное общество выглядело совершенно безвинным кружком друзей собравшихся для того, чтобы поговорить. Да-да! Именно поговорить, критикуя деятельность правительства. Постепенно созрела идея, что одних разговоров мало, надобно и действовать. Если бы Бухарин, как и Трубецкой знали, как далеко всё это зайдёт, на мой взгляд, и тот и другой отошли бы от заговора именно на этом этапе. Раньше бы и не стоило – ничего антигосударственного раньше не было, а позже уйти было невозможно. Вернее возможно или став предателем, или подвергнувшись опасности, что сами заговорщики ликвидируют бывшего товарища, как опасного свидетеля. Недаром о серьёзных тайных организациях говорят следующее: вступить в них тяжело, надо иметь рекомендации посвящённых и пройти через испытания, но покинуть их – гораздо труднее, чем вступить. Причём это касается всех без исключения тайных обществ – и масонов, и эсеров, и религиозных фанатиков.

Вот выписки из стенограммы очной ставки в ЦК ВКП(б) между Бухариным и Куликовым от 7 декабря 1936 года. Для полноты картины несколько слов продублируем из отрывка приведённого выше (выделено мной, кое где мной добавлены комментарии – С.А.).

«БУХАРИН — У нас сложилась, таким образом, эта тройка. Теорети­ческие наши взгляды вам всем известны. Я неоднократно выступал с ними на пленумах ЦК и в Политбюро и поэтому рассказывать об этом не буду.

Я очень тревожился по поводу самой возможности возникновения фракционной борьбы. И, если вы вспомните, в том знаменитом документе, который Каменев пустил в оборот после моего преступного посещения Каменева , было прямо сказано о том, что фракционная борьба привела бы к тяжелым последствиям и превратилась бы чуть ли не в гражданскую войну. Я это говорю и теперь, я все время опасался развертывания какой бы то ни было фракционной борьбы. Но я продолжал ее вести, и это объясня­ется тем, что на меня нажимали: что же вы канючите, а не действуете….

СТАЛИН — У вас ничего нелегального не было? Было все то, что известно? (Обратите внимание, как Сталин помогает Бухарину – С.А.)

БУХАРИН — Нет, я этого не говорю.

ВОРОШИЛОВ — Одним словом, первые собрания не были сугубо важными, конспиративными. Они были полуоткрытые? (здесь уже Ворошилов помогает Бухарину – С.А.)

БУХАРИН — Да, совершенно правильно. Тогда были более вольные нравы и я не считал это предосудительным. Кроме того, у меня на квартире нельзя было устраивать конспиративных собраний. Устраивать собрание в Кремле — это не большая конспирация. На квартире у меня постоянно толкался целый ряд товарищей, которые обсуждали различные вопросы. Вначале эти группировки не были зафиксированы, но они так или иначе стремились к тому, чтобы как-то зафиксироваться и кристаллизоваться. Одни были связаны со мной и моими учениками — слепковцами, другие были в углановской группировке, куда в частности входил целый ряд людей из московской организации и Куликов.

Потом начались различные колебания и споры. Углановская группа все напирала на нас: что вы болтаете, но ничего не делаете…

БУХАРИН — Из чего складывается эта террористическая версия? Во-первых, как видите, из того, что я говорил: Сталин здоров как бык, и что я говорил: где же ваши крепкие люди. (Бухарин признал, что во время встречи с сообщником спрашивал у того, есть ли в его группе крепкие люди для борьбы, — это посчитали поиском потенциальных террористов – С.А.)

Я это действительно говорил, потому что на меня углановская группа все время нажимала: что вы занимаетесь болтовней, или это чепуха, или нужно действовать.

ЕЖОВ — Бухарин, нельзя ли конкретнее о разговоре в 1932 г. с Ку­ликовым?

БУХАРИН — Я действительно встретил в 1931 г. Куликова в переул­ке, где жил Угланов. Он взял меня под руку. Правильно и то, что я страшно субъективно эту историю переживал и даже плакал. Я разводил руками и говорил: что делать? Он говорил: ничего, нужно действовать. Я дейст­вительно спрашивал: где же у вас крепкие люди? Мы никогда не произ­носили слово террор, а говорили о твердых людях…

МИКОЯН — Некоторые вещи ты здорово помнишь, а что нужно вспомнить, не можешь.

БУХАРИН — Я не отрицаю разговора, и это могло быть в 1932 г., но смысл этого разговора заключался не в этом. Куликов выставлял против меня такую аргументацию: чего ты сидишь, тогда как нужно драться. Таким образом он меня ругал за бездеятельность.

ОРДЖОНИКИДЗЕ — В каком году?

БУХАРИН — Я не помню.

ОРДЖОНИКИДЗЕ — Получается, что в 1930 г. ты подал заявление, что прекращаешь борьбу с партией, а в 1932 г. эту борьбу продолжал. (Орджоникидзе акцентирует на дате 1932 год, потому, что именно с этого года Бухарин работал в его наркомате и под его непосредственным руководством – С.А. )

БУХАРИН — У меня были сторонники, они на меня напирали…

ЕЖОВ — На тебя нажимали, а ты аргументировал дело таким об­разом: не надо драться, потому что нет крепких людей.

БУХАРИН — Я считал это дело абсолютно безнадежным и ненужным. Я подал заявление в 1930 г., но я еще поддерживал некоторые сношения с людьми, я изживал эти остатки своей собственной идеологии.

 ЕЖОВ — Считаешь ли ты допустимым такой факт, что к тебе прихо­дит человек, приехавший с посевной кампании, который сообщает, что надо вести борьбу против партии, что нельзя сидеть сложа руки, а ты отвечаешь, что у вас нет крепких людей. И это после того, как в 1930 г. ты подал заявление о признании своей неправоты в борьбе с партией. Значит, ты считал возможным скрыть этот факт от партии?

БУХАРИН — Сейчас я ничего не скрываю, а тогда я считал возмож­ным скрыть это, и объясню почему. Это было, может быть, моей ошибкой, которую я делал по отношению к своим ученикам и углановским людям… У меня не хватало присутствия духа сказать своим людям, что все, что я говорил раньше, это абсолютная чепуха. Это было у меня ложным педагогическим методом, который, конечно, был очень глупым. Ведь они сразу могли сказать: это есть измена, ты переходишь на сторону противника…

ЕЖОВ — Куликов рассказал нам во всех подробностях вашу встречу у Александровского сада. Нельзя ли рассказать ту часть разговора, где ты аргументировал, что у вас нет крепких людей?

БУХАРИН — Куликов меня ругал отчаянно. Вы, говорит, только болтали, а никакого дела не делаете.

МИКОЯН — Какого дела?

БУХАРИН — Не ведете антипартийной работы. А я тогда антипартий­ной работы не вел.

МИКОЯН — Это еще неизвестно.

БУХАРИН — Он на меня нажимал и ругал за то, что я антипартийной работы не веду. Я уже объяснял это. Вместо того, чтобы прямо сказать ему: брось говорить глупости, я боялся, что, если я так скажу, эти люди будут потеряны и скажут: этот человек пустился во все тяжкие и отошел от нас.

ОРДЖОНИКИДЗЕ — А разве он не знал, что ты перешел на сторону партии, подав в 1930 г. заявление с признанием своих ошибок?».

Из этого протокола видно, как складывалась человеческая драма Бухарина, как он шёл от невинных антипартийных бесед к террору. Причём к террору Николая Ивановича подталкивали его более решительные последователи. Понятно, что во время беседы в ЦК, Бухарин не сказал ничего лишнего, он всячески смягчал свою роль. Но и из того, что сказал видно, что заговор был. С другой стороны стенограмма великолепный исторический документ. Она фиксирует отношения сложившиеся в высшем руководстве страны за много десятилетий. Руководители обращались друг к другу на «ты», переходя на «вы», обычно в случае охлаждения отношений. Стенограмма фиксирует и изумление членов Политбюро масштабам открывающегося перед ними заговора и масштабам человеческого предательства. Стенограмма передаёт также, то как виляет и выкручивается Бухарин – это видно даже по тексту, скорей всего вживую это было ещё заметнее. Бумага не передаст дрожащего голоса или отведённого взгляда. Из текста видно, что выкручиваться Бухарину помогали некоторые члены Политбюро, включая Сталина, своими ободряющими репликами. Видать, психологически они ещё не могли осознать всей глубины падения человека, которого много лет считали своим другом, им не хотелось верить в то, что Николай Иванович готовил теракты в том числе и против них самих. Стенограмма фиксирует и то, как Бухарин выдаёт своих товарищей по заговору, как пытается переложить свою вину на других. И самое главное, он фактически признал террор. Через год с четвертью, на суде он об этом скажет прямо. Но скептики могут возразить, что то признание он сделал под давлением следователей. Здесь же признание вырвалось у него само собой, когда он признал, что искал среди заговорщиков «крепких людей». То есть людей способных не только болтать, но и совершить террористический акт. Можно поверить Николаю Ивановичу, что заговорщики не употребляли слова «террор». Теракты они называли более изящными словами. Можно поверить Бухарину и в то, что он плакал, когда дал согласие на убийства своих товарищей. Бухарин был чувствительным человеком. Кстати, с Рыковым произошло то же самое. Вот, что рассказал К.Е. Ворошилов на Пленуме ЦК ВКП(б) 24 февраля 1937 года. На этом Пленуме ещё присутствовали Бухарин с Рыковым, как непосредственные участники.

«А вот я вспоминаю, мы недавно вспоминали с товарищем Молотовым один случай. Это было в прошлом 1936 г. перед отпуском Рыкова. На заседании Политбюро Рыков стоял недалеко от стола председательствующего. Я подошел к нему. У него вид был очень плохой. Я спрашиваю: «Алексей Иванович, почему у вас такой вид плохой?» (Молотов. Это было после заседания.) Да, после заседания, уже расходились все. Я спрашиваю: «Что у тебя такой плохой вид?» Он вдруг ни с того, ни с сего, у него руки затряслись, начал рыдать навзрыд, как ребенок. (Рыков. У меня было острое воспаление...) Подожди, подожди. Мне тебя было по-человечески жаль. Я Вячеславу Михайловичу сказал, он подошел, а Рыков говорит: «Да, вот устал...» Начал бормотать неразборчиво. Я привлек Вячеслава Михайловича и стал с ним разговаривать. Он стал рыдать, трясется весь и рыдает. Тогда мы с Вячеславом Михайловичем рассказали Сталину, Кагановичу и другим товарищам этот случай и все мы отнесли это к тому, что человек переработался, что с ним физически не все благополучно. А теперь для меня все это понятно. Слушайте, человек носил на себе груз такой гнусный, и я, который ему руки не должен был бы подавать, я проявил участие, спрашиваю у него: «Как он себя чувствует?». Очевидно, так я себе объясняю, другого объяснения найти себе не могу, почему вдруг взрослый человек ни с того, ни с сего в истерику упал от одних моих слов».

Из этого отрывка видно, как заботились руководители страны о своих товарищах из руководящей верхушки. Как дорожили их здоровьем. Это был узкий круг хорошо знавших друг друга людей, многие были знакомы десятилетиями, ещё со времён подпольной борьбы. Поэтому когда некоторые из них пошли на убийство человека из этого круга и готовили убийства других своих товарищей, те были потрясены. И ответили, тем, что сейчас принято называть "репрессиями 1937-го года".

Скептики спрашивают, почему первой жертвой террора против руководителей СССР стал Киров, а не Сталин, почему поначалу не планировали теракт против второго человека в тогдашнем СССР В.М. Молотова. Ответ здесь очевиден и вытекает из показаний самих террористов. Планировали устранить руководство партии. Это было тогда наиважнейшим. Непосредственное руководство партией после XVII съезда ВКП(б) в 1934 году осуществляли четыре секретаря ЦК – И.В. Сталин, С.М. Киров, Л.М. Каганович и А.А. Жданов. Причём Сталин с 1934 избирался простым секретарём, таким же как и все остальные, хотя его продолжали называть генеральным секретарём. Жданов тогда не был ни членом Политбюро, ни даже кандидатом. Поэтому партией руководили Сталин и два его заместителя – Киров и Каганович. Убить планировали всех троих. Первым «подвернулся» Киров. Хотя убийство Сталина было более предпочтительным для заговорщиков, но в то время осуществить это не удалось.

Надо сказать, что в СССР существовал официальный культ борьбы с тиранией, в ранг героев возводились террористы-народовольцы, всевозможные повстанцы и заговорщики, в стране правили профессиональные революционеры, только что окончились две грандиозных, не мыслимых ранее, войны. Поэтому в такой стране не трудно было найти убеждённых террористов, готовых жертвовать жизнью для пользы дела. Понятно, что в СССР воспевались благородные борцы против прежней – царской власти. Но не трудно догадаться, что в государстве относящемся с таким почтением к подпольной борьбе, рано или поздно найдутся люди, которые начнут подпольную борьбу уже против этого государства. Тем более, что премудрости ведения такой борьбы преподавались в школах и ВУЗах на уроках истории, публиковались в мемуарах старых подпольщиков, а заговорщики старшего поколения сами имели опыт подпольной работы в борьбе против царизма, Временного правительства и белогвардейцев. Рыков на Пленуме прямо заявил об этом.

Хотя нельзя сказать, что власти не замечали опасности. Об этом свидетельствуют следующие слова Сталина: «Если мы на народовольцах будем воспитывать наших людей, то воспитаем террористов». Но тем не менее народовольцы оставались в почтении в Советском Союзе.

Когда убили Кирова, принадлежащего к «когорте неприкасаемых», то сами Каменев, Зиновьев, Бухарин, Рыков и другие лидеры перестали быть «неприкасаемыми». Опыт длительной антипартийной борьбы приучил руководителей заговорщиков к тому, что в худшем случае их ждёт в виде наказания ссылка в вольготных условиях, после чего им предложат возглавить очередной трест, университет или институт. Но убив Кирова, они невольно переступили ту моральную черту, которая не позволяла убивать их самих. Они первыми начали. Поэтому и был расстреляны. То же касается и главного врага – Л.Д. Троцкого, высланного за границу, куда он страшно не хотел ехать. Уже само нежелание Троцкого выезжать из сталинского СССР, показывает насколько безопасно чувствовали себя в этой стране поверженные оппозиционные лидеры. И за границей его не собирались преследовать советские разведчики до того, как не был нарушен негласный мораторий на убийство высших руководителей. До этого на Троцкого охотились только бывшие белогвардейцы и монархисты как на одного из тех, кто осуществил революцию. Когда им занялись советские органы дни Льва Давыдовича были сочтены. Но, ведь он то первым начал. Пусть это фраза и звучит по детски, но она хорошо выражает то чувство справедливости, которое присуще человеческому социуму с давних времён.